Эмма и Cфинкс - Страница 14

Эмма огляделась и увидела, что на полустанке нет ничего, кроме полузанесенного снегом кирпичного сортира. Рядом — руку протяни — стояли сосны, белые хлопья срывались с их крон и падали, оставляя на снежной глади следы, будто от прикосновения одинокой лапы.

— Пойдем, — сказал Росс.

И они пошли.

Дорога была — занесенная снегом, но все-таки дорога, твердая тропа. Шли сначала вдоль насыпи, а потом свернули в лес. Елки высились справа и слева, патетичные, будто гранитные памятники — торжественные, чудовищных размеров елки; время от времени снег с них валился каскадом, и тогда обязательно оказывалось, что на ветке сидит ворона, а то и белка. И те и другие были молчаливы — только шорох снега выдавал их присутствие. Впереди покачивался оранжевый рюкзак Росса, и вилось, как вымпел, облачко его дыхания. Они шли полчаса, час; Эмма начала уставать. Снова пошел снег — рюкзак Росса украсился легкой белой шапкой. Наконец, Росс остановился и обернулся. Без улыбки отступил в сторону, давая Эмме возможность разглядеть что-то впереди; Эмма подошла к нему вплотную и увидела колоссальное белое небо, уходящее за зеленую гору напротив, увидела долину внизу и селение в долине — две линии дымных столбов по обе стороны бесконечной узкой реки.

— О господи! — сказала Эмма.

Росс вытащил из кармана пару наушников и напялил Эмме на голову вместо упавшей на снег шапочки. И после секундной паузы Эмма услышала, как, понимая все на свете, все понимая и тем не менее не отчаиваясь, грянул симфонический оркестр.

В домике давно никто не жил, его пришлось долго протапливать и проветривать. Под боком у печки было жарко, в двух шагах — не таял лед на оконном стекле. Хозяин — «ленд-лорд», как называл его Росс, — принес обед, горячую уху и перловую кашу. Эмма ела жадно. Говорили мало — только по необходимости. Пообедав, вышли во двор; все дома на единственной улице обращены были фасадами к реке. Кое-где с берега на берег перекинуты были доски без перил, а кое-где соседям приходилось переправляться по выступающим над водой камням. У берегов намерз лед — будто вылитый в воду парафин. В стремнинах вода не желала замерзать: бежала, перекатываясь через камни, и смотреть на нее было холодно:

— Речка — это очень хорошая вещь, — почему-то сказал Росс. — Помогает многое понять. Мне, во всяком случае.

Эмма промолчала, потому что не хотела показаться глупой. Через речку, будто танцуя по камням, переправлялась кошка — небольшое черно-белое животное с плоскими боками и сосредоточенной мордой дикого зверя, добытчика, несущего ответственность за себя и потомство.

Они шли в тишине. Сосны тянулись к небу. Елки хозяйничали на земле. Проехал, нарезая снег чудовищными колесами, исполинский вонючий грузовик. Эмма и Росс уступили ему дорогу и, сделав шаг с обочины, провалились выше колена. Потом дорога свернула, а Эмма и Росс пошли прямо — по тропке. Там, где тропка встретилась с рекой, был обледеневший мостик и маленький водопад. Эмма села на поваленный ствол. Росс развязал охапку заранее собранных дров и развел костер на снегу. Дрова шипели. Эмма шипела тоже, потому что чай в алюминиевой крышке термоса обжигал пальцы. Водопад шелестел. Рев и грохот падающей воды, все то, что в исполнении настоящих водопадов навевает восторженный ужас — оборачивается уютным бульканьем, если в тебе всего полметра высоты…

Эмма сгорбилась. Ребенок, выросший в ней за несколько недель, проснулся и поднял голову. И толкнулся наружу — но нет, ему не суждено родиться, он этого еще не понимает, он будет рваться сквозь решетку ребер, и тогда Эмма станет запираться в ванной и читать монологи Матушки, глядя в забрызганное пастой зеркало. Все реже и реже; пройдет время, ребенок умрет, и Эмма станет носить его в себе — мертвого. Долго? Очень долго. Может быть, всю жизнь… И косые взгляды, и случайные встречи в коридоре, и ремешки, и сочувствие, и заявление на столе главрежа — все это не так уж важно в сравнении с ним. С другим человеком, который возник у нее внутри — но ему не дадут родиться…

Через неделю — ровно через неделю! — премьера.

Эмма поняла, что ей холодно. Втянула ладони поглубже в рукава.

— Эмма?

Росс смотрел на нее. У него были очень странные — Эмма заметила еще в поезде — глаза. Впрочем, нет, она обратила внимание и раньше, в их первую встречу; он смотрел будто издалека, будто складывая и умножая в уме шестизначные числа. Будто мир оставался неподвижным, а глаза — те, что смотрели сейчас на Эмму — менялись. Взгляд его тек, будто вода.

Она снова опустила голову. Уронила.

— Ты можешь представить себе… ну хоть электрон? — спросил Росс.

Она не отвечала, придавленная вернувшейся тоской.

— Отвлекись, — сказал Росс. — Электрон — это что такое?

Эмма высвободила правую кисть, стянула варежку и показала ему крохотное пространство между большим и указательным пальцем. Так показывают, когда говорят: вот такой маленький, меньше горошины.

— В том-то и дело, — сказал Росс. — Он не просто маленький… И не просто вертится вокруг ядра, как Земля вокруг Солнца. Он будто размазан по своей орбите — он как бы есть везде, и одновременно его нет… Вероятность, что он находится в любой точке, примерно одинакова… Понимаешь?

— Ну и что? — спросила Эмма.

— Хорошее занятие, — сказал Росс. — Вообразить себя чем-то, что есть — и чего нет. Что движется — и что неподвижно. Что бесконечно — и одновременно конечно… Вот этот ручей. Ты можешь представить, что ты — это он? Что тело этого ручья — твое тело? Каждая капелька, от истока и до устья… А там, в устье, очень интересное ощущение: ты заканчиваешься, но не сразу. Ты постепенно переходишь в другой поток, в реку… Это еще ты — но уже она. Ты одновременно — там, в устье, мягко умираешь, и здесь, у водопада, живешь, и там, у истока, только рождаешься… Одновременно. Ты — весь ручей. Вот если бы ты была лодочка — ты плыла бы постепенно, ручей разворачивался бы перед тобой поворот за поворотом, а потом закончился бы, началось бы что-то другое…